Роман
, 93 года15 мая 2010 19:07
Из всех вариантов смертей
эта самая приятная.
(моё личное мнение)
Москва. Скорее всего, осень. Хляби небесные разверзлись не в шутку. Непогодь!
Несмотря на неудобь, четверо мужчин в белых перчатках, при шляпах, в чёрных длиннополых сюртуках, выстроившись по двое в затылок, держась с боков за поручни, то ли толкали, то ли везли тележку.
На тележке, укрытый крышкой с нарисованными белилами ангелами и крестом, лежал отделанный красным деревом гроб, и крупные капли дождя, стуча по крышке, причудливо вздувались пузырями, булькали, взрываясь брызгами; один из рисованных ангелов держал в руке чашу в виде рюмки, и казалось что вода, наполнив чашу, через край, стекала ручейками на асфальт, в лужи, в которых тускло, стыло свинцовое отражение неба.
Покойник, в миру отзывавшийся на прозвище Немец, лежал в гробу, укрытый крышкой вовсе не по причине одного ненастья и не из-за обезображенного лица, но не спроста: Немец умер от любви!
А если откровенно, инфаркт, разорвавший сердце, настиг Немца в наивысшей точке полёта, - в миг оргазма. Бывает. Но смерть решила, и пошутить: член Немца не опал, а так и замер в стойке!
Патологоанатом, молодка в соку, что только не делала, как ни изгалялась: и подрезала мышцы в паху, и вскрывала вены, спуская застойную кровь и лимфу, и с помощью пластыря прижимала к животу - бесполезно. Даже было хотела отрезать вздыбившийся отросток и приложить рядом отдельно, но губить женской рукой "такую прелесть" рука не поднялась. А "прелесть" тянулась... ну, очень много сантиметров. Так и оставила: мертвяк сраму не имет!
***
Немец был холостяком столько времени, сколько и прожил. И было совсем не удивительно, что в путь к последнему приюту вожатыми были одни женщины.
Одна, - с подобающей обстоятельству скорбью в лице на два-три шага опережая других, несла, прижимая к груди портрет Немца в рамке по углу перетянутого широкой тесьмой из чёрного крепа.
В след первой ещё одна в опущенных руках держала небольшой венок с вплетённой алой лентой и надписью золотом: "Дорогому другу" - и чуть мельче - от Елены Мудрак". Конец ленты причудливо сложился так, что буква "р" выпала и читалось уже - Мудак. Получилось двусмысленно, но житейски верно: как же ещё называть того, кто умер от счастья! И уже далее по двое, по трое - с цветами в молчании шли остальные.
Но вот траурную процессию у холма адмирала Лефорта медленно, как макаронину, втянули ворота старинного Немецкого кладбища в одноимённой слободе. Колонна приняла чуть вправо от ворот и недалеко, почти у самой стены жальника, - зиял чёрный провал, сочившийся мутной водицей как беззубый слюнявый рот старика. Над ямой ещё курился парок с кислым запахом прели взрыхлённой земли; тянуло холодом и страхом. Здесь и предстояло почить усопшему на веки вечные.
***
Вдруг, у свежевырытой могилки из боковой аллеи выскочил пухленький, невысокого роста человечек в цивильном тёмно-сером костюме, чёрной рубахе с белым римским воротом; в одной руке - раскрытый зонт, другая - сжимала молитвенную книгу и пару-тройку исписанных листов писчей бумаги. Пастырь!
Толстячок призывно вздёрнул вверх руку с книгой - остановитесь! - указал место, туда и подкатили тележку. Шествие, на миг, внемля толстячку, замерло, качнулось из стороны в сторону и растеклось по краю раскопа.
Человечек обвёл взглядом паству, - гомон спал, - выдержал паузу и за тараторил на не понятном для присутствующих латинском наречии, перемежая его зачитыванием из листков - уже на русском - биографических цитат представивше- гося типа: каким он парнем был?
Выходило, что парнем он был неплохим и даже хорошим. Да что там!.. Отличным он парнем был, замечательным!
Женщины с этим соглашались кивком головы, наполняли глаза слезой, как-то по-особому всхлипывали, часто-часто моргали и доставали из своих бездонных сумочек белые кружевные платки и, промокнув ими носы, причитая, раскачивали головки от плеча к плечу, накладывали щепотью пальцев крест на себя, слегка каменели лицом (но судорога не быстро, но отпускала); настороженно переглядывались друг с другом, как будто давая понять, что тайны между ними скорбящими уже нет ни какой, находили понимание в ответном взгляде и потом на выдохе присущей только женскому голосу мукой в разлад издавали стон.
Священнослужитель был краток. Сделав паузу в конце речи, назидательно обвёл паству взглядом, начертал в воздухе крест, сказал: Амин! - и - Можете прощаться! - вьюнком повернулся на ножке и нырнул в струящийся мишурой дождь; и растворился...
Кто-то, прикрывая пламя ладошкой, пытался зажечь свечу, но, вспыхнув, она тут же угасала.
Женщины, наперебой начали высказываться о том: что покойник был галантным кавалером, как роскошно ухаживал, какие дарил охапки цветов, а безделушки! - кто-то добавил: и бельё!.. И уже чередом поминали свою безрадостную жизнь, без такого как Немец, про стылую постель, про несчастную любовь и бабью долю, а одна, распаляясь в откровении, и про горячие ночки...
***
Церемония прощания подошла к концу. Ассистенты под гроб подвели стропы и медленно, не раскачивая, опустили домовину на песчаную подушку дна. Женщины подступались ещё ближе к краю, глядели вниз рва как в бездну, черпали рукой толику раскисшей земли, швыряя вниз невесомую горстку, приговаривали: Пусть земля будет пухом! Прощай, милый! Прощай, дружок!
И тут, тесня круг, почти расталкивая, объявилась ещё одна - припоздавшая. Клонясь к провалу, застыла. Глядела в яму не как все с сожалением, но ощутимо презрительно, с ведомой только ей ненавистью. На всхлипе, собирая все соки из носоглотки, зычно харкнула, и смачно, с оттягом, сплюнула на едва присыпанную землёй колоду и громко, на распев, в след плевку бросила: "У-у, мразь!"
***
см. дал
Из всех вариантов смертей
эта самая приятная.
(моё личное мнение)
Москва. Скорее всего, осень. Хляби небесные разверзлись не в шутку. Непогодь!
Несмотря на неудобь, четверо мужчин в белых перчатках, при шляпах, в чёрных длиннополых сюртуках, выстроившись по двое в затылок, держась с боков за поручни, то ли толкали, то ли везли тележку.
На тележке, укрытый крышкой с нарисованными белилами ангелами и крестом, лежал отделанный красным деревом гроб, и крупные капли дождя, стуча по крышке, причудливо вздувались пузырями, булькали, взрываясь брызгами; один из рисованных ангелов держал в руке чашу в виде рюмки, и казалось что вода, наполнив чашу, через край, стекала ручейками на асфальт, в лужи, в которых тускло, стыло свинцовое отражение неба.
Покойник, в миру отзывавшийся на прозвище Немец, лежал в гробу, укрытый крышкой вовсе не по причине одного ненастья и не из-за обезображенного лица, но не спроста: Немец умер от любви!
А если откровенно, инфаркт, разорвавший сердце, настиг Немца в наивысшей точке полёта, - в миг оргазма. Бывает. Но смерть решила, и пошутить: член Немца не опал, а так и замер в стойке!
Патологоанатом, молодка в соку, что только не делала, как ни изгалялась: и подрезала мышцы в паху, и вскрывала вены, спуская застойную кровь и лимфу, и с помощью пластыря прижимала к животу - бесполезно. Даже было хотела отрезать вздыбившийся отросток и приложить рядом отдельно, но губить женской рукой "такую прелесть" рука не поднялась. А "прелесть" тянулась... ну, очень много сантиметров. Так и оставила: мертвяк сраму не имет!
***
Немец был холостяком столько времени, сколько и прожил. И было совсем не удивительно, что в путь к последнему приюту вожатыми были одни женщины.
Одна, - с подобающей обстоятельству скорбью в лице на два-три шага опережая других, несла, прижимая к груди портрет Немца в рамке по углу перетянутого широкой тесьмой из чёрного крепа.
В след первой ещё одна в опущенных руках держала небольшой венок с вплетённой алой лентой и надписью золотом: "Дорогому другу" - и чуть мельче - от Елены Мудрак". Конец ленты причудливо сложился так, что буква "р" выпала и читалось уже - Мудак. Получилось двусмысленно, но житейски верно: как же ещё называть того, кто умер от счастья! И уже далее по двое, по трое - с цветами в молчании шли остальные.
Но вот траурную процессию у холма адмирала Лефорта медленно, как макаронину, втянули ворота старинного Немецкого кладбища в одноимённой слободе. Колонна приняла чуть вправо от ворот и недалеко, почти у самой стены жальника, - зиял чёрный провал, сочившийся мутной водицей как беззубый слюнявый рот старика. Над ямой ещё курился парок с кислым запахом прели взрыхлённой земли; тянуло холодом и страхом. Здесь и предстояло почить усопшему на веки вечные.
***
Вдруг, у свежевырытой могилки из боковой аллеи выскочил пухленький, невысокого роста человечек в цивильном тёмно-сером костюме, чёрной рубахе с белым римским воротом; в одной руке - раскрытый зонт, другая - сжимала молитвенную книгу и пару-тройку исписанных листов писчей бумаги. Пастырь!
Толстячок призывно вздёрнул вверх руку с книгой - остановитесь! - указал место, туда и подкатили тележку. Шествие, на миг, внемля толстячку, замерло, качнулось из стороны в сторону и растеклось по краю раскопа.
Человечек обвёл взглядом паству, - гомон спал, - выдержал паузу и за тараторил на не понятном для присутствующих латинском наречии, перемежая его зачитыванием из листков - уже на русском - биографических цитат представивше- гося типа: каким он парнем был?
Выходило, что парнем он был неплохим и даже хорошим. Да что там!.. Отличным он парнем был, замечательным!
Женщины с этим соглашались кивком головы, наполняли глаза слезой, как-то по-особому всхлипывали, часто-часто моргали и доставали из своих бездонных сумочек белые кружевные платки и, промокнув ими носы, причитая, раскачивали головки от плеча к плечу, накладывали щепотью пальцев крест на себя, слегка каменели лицом (но судорога не быстро, но отпускала); настороженно переглядывались друг с другом, как будто давая понять, что тайны между ними скорбящими уже нет ни какой, находили понимание в ответном взгляде и потом на выдохе присущей только женскому голосу мукой в разлад издавали стон.
Священнослужитель был краток. Сделав паузу в конце речи, назидательно обвёл паству взглядом, начертал в воздухе крест, сказал: Амин! - и - Можете прощаться! - вьюнком повернулся на ножке и нырнул в струящийся мишурой дождь; и растворился...
Кто-то, прикрывая пламя ладошкой, пытался зажечь свечу, но, вспыхнув, она тут же угасала.
Женщины, наперебой начали высказываться о том: что покойник был галантным кавалером, как роскошно ухаживал, какие дарил охапки цветов, а безделушки! - кто-то добавил: и бельё!.. И уже чередом поминали свою безрадостную жизнь, без такого как Немец, про стылую постель, про несчастную любовь и бабью долю, а одна, распаляясь в откровении, и про горячие ночки...
***
Церемония прощания подошла к концу. Ассистенты под гроб подвели стропы и медленно, не раскачивая, опустили домовину на песчаную подушку дна. Женщины подступались ещё ближе к краю, глядели вниз рва как в бездну, черпали рукой толику раскисшей земли, швыряя вниз невесомую горстку, приговаривали: Пусть земля будет пухом! Прощай, милый! Прощай, дружок!
И тут, тесня круг, почти расталкивая, объявилась ещё одна - припоздавшая. Клонясь к провалу, застыла. Глядела в яму не как все с сожалением, но ощутимо презрительно, с ведомой только ей ненавистью. На всхлипе, собирая все соки из носоглотки, зычно харкнула, и смачно, с оттягом, сплюнула на едва присыпанную землёй колоду и громко, на распев, в след плевку бросила: "У-у, мразь!"
***
см. дал